В прямом эфире радиостанции «Эхо Москвы» Олег Табаков, актер, режиссер, художественный руководитель Московского Художественного Академического театра имени Чехова. 

Эфир ведет Ксения Ларина.

 — Ну что ж, с удовольствием представляю вам нашего сегодняшнего гостя. Это Олег Павлович Табаков, актер, режиссер, художественный руководитель Московского Художественного Академического театра имени Чехова.

 — И маленького театра на улице Чаплыгина, дом 1а.

 — И маленького театра под руководством Олега Табакова. Можно перечислять через запятую еще массу различных должностей и регалий, но не будем тратить драгоценное эфирное время. Здравствуйте, Олег Павлович.

 — Добрый день.

 — Уважаемые слушатели, присылайте ваши вопросы Олегу Павловичу Табакову на наш пейджер 974-22-22, абонент «Эхо Москвы», если у нас будет время в конце нашей встречи несколько телефонных звонков послушаем. А пока давайте немножко поговорим о последних премьерах Московского Художественного Академического театра Чеховского, «Кабала святош», прежде всего. Поздравляю вас с началом сезона, с премьерой, Олег Павлович.

 — Спасибо.

 — Эта пьеса, конечно же, всегда была о власти, эта пьеса всегда была о власти, насколько я ее понимаю, когда ее еще читала, когда потом посмотрела первый спектакль, который был на моей памяти. Это был как раз спектакль с Олегом Ефремовым. Про что сегодня, Олег Павлович, про то же?

 — Нет, про это написано, то есть, существуют слова про это. Но мне думается, что сегодня гораздо интереснее частная жизнь господина де Мольера, так как озаглавлен роман Булгакова, предшествовавший написанию этой пьесы, «Частная жизнь господина де Мольера». А все, о чем вы говорите, это существует.

 — Ну, я бы хотела подробнее остановиться на этой теме, поскольку она вам знакома за годы жизни в советской стране, в России, годы жизни в театре, годы жизни на всяких руководящих постах. Вы свои отношения с властью выстраивали так, как вы себе это представляли в данный момент. Всегда было так, как вы хотели? Всегда это было вашим законом?

 — Нет, ну зачем, нет. Это было совсем наоборот. По всем жестким законам тоталитарного общества, по которым все равны, но некоторые еще равнее и это очень тяжело вспоминать об этом. Особенно, когда после случавшихся у меня успехов за рубежом, успехов достаточно громких, что ли и не должностных, а событийных, профессиональных, что ли, возвращаясь в свою родимую Москву, достаточно жестко власть тебя ставила на место. Прямо пропорционально тем успехам, которых ты достиг там. Ну, еще раз говорю, это были правила игры, но, справедливости ради, хочу заметить, что с 1987 года, когда был организована вот эта студия наша маленькая, на улице Чаплыгина, дом 1а, никто никогда не посмел мне сказать, какую пьесу, какого автора, к какому празднику, к какой дате надо сделать. И вот это я уж никогда и никому не отдам.

 — Это ваша заслуга?

 — Я не думаю, что это заслуга именно моя, я думаю, что это сообразительность той власти, и Михаила Сергеевича Горбачева, в частности. По всей вероятности, подвела к пониманию того, что либо так, либо не наладишь с людьми контакта.

 — Но, тем не менее, вам, все-таки, как мне кажется, может быть, я не права, удалось избежать каких-то тяжелых моментов, унижений, которым подвергались многие ваши коллеги в той или иной степени.

 — Вы знаете, я так скажу. Я никогда не был диссидентом, я не играл в эти игры. Мало того, скажу, что не всегда те люди, которые были диссидентами, вызывали у меня симпатию. Возможно, это какие-то частности, частности моего знания, но единственное, чего я не позволял себе — принимать участие в мерзостях коллективных осуждений, коллективных прозрений, коллективных писем, заявок … «я не читал, но я осуждаю». Вот этого я не делал никогда в жизни, в этом нет никакого героизма, но это, повторяю, просто нормальность, по-моему, человеческого достоинства. Я из немногих, кто этого не делал никогда. Этим грешили люди куда более значимые в художественном отношении, чем я. Вот так.

 — Все время вспоминаю фильм, один из моих любимых фильмов на эту тему, наверняка вы его знаете, «Мефисто» с Брандауэром, да?

 — Да.

 — Когда он повторяет «я просто актер, я просто актер», а, тем не менее, становится уже фашистом, да?

 — Да.

 — Вот как, все-таки, избежать, где та граница, за которую не стоит переходить? Это чувствуется, вы это чувствовали на себе, что дальше нельзя, все?

 — Как человеку человеком быть? Это вопрос, который является вопросом вечным, я уже даже написал об этом. Я был директором театра, а до этого я был комсоргом, до этого председателем местного комитета, до этого парторгом. Но я никогда не был, как бы сказать … таким … активно действующим … ни тем, ни другим, ни третьим, не выступал там на каких-нибудь … ну, не важно. Короче говоря, я и в партию-то вступил вместе с Женей Евстигнеевым, потому что Олег Николаевич Ефремов объяснил нам, что если у нас в «Современнике» не будет партийной организации первичной, то тогда нас согнут в бараний рог. А членами парторганизации были либо пожарники, либо вот заведующий монтировочным цехом, Маланин. Короче говоря, вот это обстоятельство привело меня к тому, что уже будучи директором, я уже, по-моему, вам рассказывал об этом, будучи директором «Современника», которым я решил сам стать, однажды был вызволен из мест общего пользования зовом секретарши, Раисы Викторовны, которая сообщила, что ко мне пришли. Пришлось отложить любимое занятие — чтение газеты «Советский спорт», по тем временам, и выйти. Женщина в туальденоровом наряде принесла мне, оказывается, письмо от Александра Исаевича Солженицына, приглашавшего меня на вручение ему нобелевских знаков, которые привезет в Москву ответственный секретарь нобелевского комитета, по-моему, его звали Курт, а фамилию его не помню. Я раскрыл конверт, и там, на сложенном вдвое ватманском листе почерком школьного учителя графически были расчерчены контуры Козицкого переулка, контуры двора, где жила жена Александра Исаевича, куда надо было подняться, на какой этаж. Зеленый, красный, синий карандаш, повторяю, учителя средней школы, показывали стрелочками мой путь. Не скажу, что это была Голгофа, но какое-то определенное холмистое образование. Я мыслями труса вспомнил о том, что у меня двое детей, и что я вообще директор этого театра, и что я член КПСС. И понимал, что со стороны КПСС наказание … как это сказали одному, преступление раскрыто, значит, вот, наказание воспоследует. Ну, тем не менее, я решился идти. И только бдительность советской власти не дала мне возможность подняться на эту гору. Потому что Курта не пустили в Советский Союз для вручения знаков. Ну, вот. А вот это вот розовенькое, что трепетало во мне в этот момент … Ну что делать, иногда приходится преодолевать это и идти. Не важно, или там собирали деньги на дом для жены одного из несправедливо осужденных людей. Ну, что, я не знал, что люди узнают, что я дал эти 5000? Или там не помню, сколько это было. То есть, люди, которым нужно об этом знать. Да наверняка они узнали. Ну что делать? Ну, надо было собрать ей на дом, потому что она собиралась купить домик и жить рядом с тем местом, где отбывал наказание ее муж, осужденный.

 — Ну, вот смотрите, а сегодня. Безусловно, всегда, в любое время, плохая, хорошая, умная, глупая, но власть всегда пользуется услугами представителей творческой интеллигенции, когда ей нужно, что называется, сформировать общественное мнение, когда принимается какое-то судьбоносное решение. Вот сегодня. Вот как быть?

 — Не участвую в этом.

 — Ну, как, вас же спрашивают, Олег Павлович, вы за кого? Олег Павлович Табаков, с кем вы, мастер культуры? Убивать людей, не убивать, объявлять войну, не объявлять, что делать?

 — Ну, во-первых, я не думаю, что надо спрашивать об этом у деятелей культуры.

 — Спросят все равно.

 — Это все наши совковые такие привычки, тире замашки. Каждому — свое. Каждый должен нести свой чемодан. Я профессионал, я довольно долго показываю стабильные результаты в избранной мною профессии. Я предлагаю власти заниматься тем же самым. Я никогда не спрашиваю у власти, повторяю, какую пьесу, какого автора собирается ставить Художественный ли театр в данный момент или маленький театр на улице Чаплыгина. Нет, каждый должен заниматься своим делом. Я не думаю, что у меня должны спрашивать. А что я испытываю? Бог его знает … понимаете, если испытываешь что-то искреннее и непосредственное — не станешь об этом кричать. Я никогда не стану рассказывать о своей любви к женщине, которую я люблю, или же о болезни кого-то из близких моих. Меня всегда удручали рассказы моих коллег о том, как трудно им живется. Или вот… несчастье, которое с ним или с ней произошло — это самое несчастное несчастье во всем Баумановском районе или, во всяком случае, в масштабах Басманной управы. Я всегда краснел, это, наверное, трудно представить, глядя на мое широкое лицо, упитанное, но я опускал глаза и старался уйти как-то в сторону. Я думаю, что настоящее, оно как-то по-другому делается. Вот когда беда случилась с «Курском», я взял какие-то свои заработанные деньги и понес в «Комсомольскую правду», там, на этаж, который там-то и там-то. Или там, когда была беда в Ленинакане, я поднял театр наш, и мы поехали туда. Вот это мне понятно, а то, о чем вы спрашиваете меня, это, все-таки, сопряжено с хождением во власть. Я этим не занимаюсь.

 — Но, властью обладаете все-таки, у вас эта ноша весит, да?

 — Ну, как бабушка говорила: «Бачилы очи що куповалы, ишты, хоть повылазте». Так что, что ж. Это такая…

 — Легко распоряжаться чужими судьбами?

 — Трудно. Но надо.

 — Ошибались когда-нибудь?

 — Очень редко, к сожалению.

 — Почему к сожалению.

 — Ну, все-таки, хочется как-то убедиться, что … ах, вот если бы было по-другому! То было бы хорошо. Оказывается все так и есть, к сожалению, поэтому к сожалению.

 — В театре у вас наверняка есть люди, которые вас не любят.

 — Этим я не интересуюсь.

 — Не мешает вам это?

 — Нет, не мешает. Это на самом деле меня не интересует. Я никому ничего не должен. Поэтому это меня не интересует.

 — А как же старые боевые товарищи, с которыми вы начинали, еще в «Современнике», которые там, допустим, сидят без ролей, говорит, Олег, как же я, у меня в этом сезоне ничего нет, дай мне роль какую-нибудь. Что вы ему говорите? Нет ничего?

 — Я обычно придумываю какую-то работу. Но если человек раз в ответ на мою предложенную работу откажется, я промолчу, когда он второй раз откажется от предложенной мною работы, я перестану придумывать, ибо ведение дела должно быть в голове одного человека. Я не пришел туда устраивать чьи-нибудь судьбы, я вообще не председатель местного комитета. Я не представитель общественной организации. Вот эти вот все соображения мне чужды на самом деле, потому что я видел столько нехорошего, дурного в проявлениях моих коллег. Я бы так сказал, одним из самых тягостных моих воспоминаний полгода коллегиального руководства «Современником» после ухода Олега Николаевича во МХАТ. Я был одним из шестерых, что ли, членов этой коллегии — врагу не пожелаю участвовать в подобных организациях!

 — То есть, на театре демократия невозможна.

 — Нет. Она бессмысленна и более того скажу, аморальна, ибо при демократическом давлении в театре ответственного нет. В противном случае — тогда зачем приглашали? Чтобы … ну, как это сказать? Чтобы взаимно обслуживать? Нет, извините, я уж как-нибудь сам справлюсь с этими проблемами.

 — Олег Павлович, вопросов очень много, и все они такие разные. Давайте попробуем почитать, что пишут. «Когда будете создавать образ положительного дяди Степы, который вам, деятелям культуры, посоветовал создать в самое ближайшее время нынешний министр МВД? Отказался от этого безобразия только Говорухин» — считает Александр.

 — Я думаю, что, я могу повторить предложение, которое я адресовал министру внутренних дел: начать создание положительного образа дяди Степы или дяди Вани или дяди Пети с того, чтобы установить денежное вознаграждение за прохождение службы во внутренних войсках такое, которое заставило бы этого человека бояться потерять эту должность. Вот единственное, что я как обыватель могу посоветовать по данному вопросу. 

 — Письмо от Ларисы: «Олег Павлович говорит, что в советские времена все были равны, но некоторые были равнее всех. Изменив одно слово, можно эту фразу применить к нашим дням. Сейчас все свободны, но кое-кто свободнее всех». И Лариса считает, что мы практически ничего не говорим. И мы, и вы, наверное, о творчестве МХАТа имени Горького, например, Татьяна Доронина и творчестве содружества актеров Таганки Николая Губенко. Мне кажется, что она не права.

 — Нет, почему? Говорить можно, по-моему, тогда, когда есть некие события, о которых стоит говорить, или надо обсуждать которые. Почему? Я думаю, что любой зритель, который взволнуется спектаклями названных трупп до такой степени, что он захочет сказать, он обязательно должен сказать, так же, наверное, и критик, который будет удивлен, поражен, обрадован, заинтересован в том, что он увидел, должен написать об этом. Только и всего. А если говорить, так сказать, о каких-то политических аспектах, то мне думается, что это не предмет для обсуждений. У нас, в общем, декретирована свобода духа, свобода волеизъявления, свобода совести, так что, я не думаю, что права наша респондентка.

 — Кстати, Татьяна Васильевна Доронина очень часто бывает у нас в гостях. И Николай Губенко тоже. Я думаю, что вы просто не попадаете на эти встречи. Я еще хочу вспомнить момент, когда Татьяна Васильевна была у нас в гостях, она была буквально через несколько дней после ухода из жизни Олега Николаевича Ефремова, и она первая сказала, что театр должен возглавить только Табаков, между прочим. Замечание господину Табакову от Петра: «вы никогда не были диссидентом? Вы никогда не играли в эти игры? Я разочарован!»

 — Я сожалею, что я вас разочаровал, благо, что это произошло на старости лет.

 — «Олег Павлович, существует выражение «инициатива наказуема», инициатива ваших актеров действительно подлежит наказанию?» — спрашивает Марина. Я думаю, что это вопрос из ряда вопросов, посвященных судьбе актрисы Ирины Апексимовой. Просят очень многие радиослушатели, чтобы вы суть конфликта вкратце изложили.

 — Ирина Апексимова и другие сотрудники Московского Художественного Академического театра уволены предыдущей, до меня администрацией. Подали в суд, и, как это делает наш, я бы так сказал, от каменного века существующий трудовой кодекс, были восстановлены на своей работе. Но для меня, как для человека, не увольнявшего их, но, человека театра, человека определенных взглядов на театр невозможна практика судебных выяснений взаимоотношений с театром. Эти люди восстановлены на работе по решению суда. Я делаю вид, что этого не произошло. Потому что взаимоотношения актера и театра должно декретироваться не судебными взаимоотношениями, а надобностью. В общем, это, может, от такого взгляда моего старомодного проистекает. Работа в театре — это работа по любви. Ну как, если … вообще, что это за чушь собачья? Тверской муниципальный суд советует мне взять вот этих артистов?! Ведь я же не советую суду взять вот этих трех судей, а этих трех убрать. Ну вот и все. Так что, это вовсе никакие не взаимоотношения. Это взаимоотношения этих шестерых, восстановленных на работе по решению суда сотрудников МХАТа с прежней, ушедшей уже властью. Сегодня даже директор, с которым они конфликтовали, работает в другом месте. Во МХАТе сейчас новый директор, Мария Евсеевна Ревякина, работавшая довольно долгое время руководителем театра «Глобус» в Новосибирске. Так что, конфликтовать не с кем.

 — Вообще, конечно, переносить вот эти трудовые отношения на творческий коллектив, это какой-то нонсенс. Как это может быть, я не знаю.

 — Во всяком случае, это неразумно. И со мной это не годится.

 — Я вспоминаю все время слова Кости Райкина, что самое ужасное, когда меня не надо, а я есть. Вот как вот здесь существовать?

 — Я оставляю за этими сотрудниками право настаивать на собственной точке зрения. Я никогда до изменения трудового, правового нашего кодекса не буду с ними бороться. Кто-то советует: а вы назначьте им работу, когда они в антрепризе выступают, вот в этот вечер. Ну, зачем же, это не к лицу, и не по весу мне этими мерзостями заниматься.

 — И что вы с ними делаете?

 — Да ничего я с ними не делаю!

 — Ничего? Они зарплату же получают?

 — Не знаю, не интересуюсь, вот поверь, не интересуюсь. Они хотели восстановиться. Они восстановились. Но той власти, с которой они боролись, сейчас нету. Тогда с кем вы боретесь? За что вы боретесь? Против чего вы боретесь?

 — Еще есть несколько вопросов, посвященных вашим отношениям с критикой. Я хочу вспомнить прошлый сезон, спектакль «Девушки Битлов», который был первым спектаклем, как говорят, из портфеля Табакова. Спектакль мне очень понравился, я не раз об этом говорила здесь, на волнах «Эхо Москвы», но, судя по всему, я была в гордом одиночестве, Олег Павлович. Может, я такого начиталась по этому поводу, вас просто смешали не знаю с чем, заколотили.

 — Это не страшно, я вешу 95 килограмм, смешать меня трудно, все-таки. Что-то аналогичное нужно попытаться смешать со мною.

 — Что бы люди ни говорили, вы-то стерпите, я понимаю, а вот ребята, которые на сцену выходят?

 — Самое поразительное, что взгляды людей, которые приходили на спектакли, они очень разнились от взглядов театральной критики на этот спектакль. Вот так. Нет, понимаете, я ведь практик, я профессионал-практик. И востребованность — это для меня безусловный и корректный ответ на суждения, те или иные, театральной критики. Востребованность этой продукции.

 — Зритель голосует.

 — Да, он голосует, голосует ногами, рублем.

 — Но зритель может проголосовать и за всякую дрянь, вы сами были тому свидетелем тому не раз.

 — Согласен, конечно, но, постольку поскольку у меня тоже есть глаза, и я критик, все-таки, ну не буду называть себя критиком, назову себя зрителем. Я зритель примерно с 50-летним стажем, а то и больше, наверное, 50-ти, может быть, 8-летним стажем… так что у меня есть какие-то свои права, что ли, отстаивать свои зрительские взгляды.

 — Еще вопрос, связанный с вашей менеджерской работой, насколько она и влияет ли она на вас как на артиста? Потому что тоже, я читала в некоторых статьях критических, по поводу «Кабалы святош», что да, Табаков замечательный артист, но менеджер в нем уже победил артиста. Как вы относитесь к этому? Вы сами на себе это чувствуете?

 — Я думаю, что людям, которые формулируют такие суждения, так и надо утверждать. Я оставлю их, как говорится, с их сомнениями и сожалениями, а сам буду заниматься своим делом.

 — То есть, вам это не мешает, как актеру?

 — Нет, не мешает.

 — Потому что, мне кажется, что совсем другой строй души нужен для того, чтобы заниматься такой вот, менеджерской работой, управленческой.

 — Нет, это не верно. Еще раз говорю, что я никогда не занимался бизнесом и не буду заниматься бизнесом. Ибо бизнес с моим ремеслом актерским трудно очень совместим. Но, взяв на себя право попытаться вернуть этому театру силу, ясность мышления, энергию созидания, я занимаюсь делом. И я иду шаг за шагом, и, если подумать о том, что изменилось за тот год, который мы с вами не виделись, Ксения, то смею заметить вам, изменилось довольно много. В этот театр, в обустройство, — знаете, «как нам обустроить Россию?» — вот на это я не посягаю, вот как нам обустроить МХАТ, я знаю, и занимаюсь этим делом. Было привлечено, прежде всего, такими серьезными организациями, как ЮКОС и МФК, было передано Московскому Художественному театру почти 22 миллиона небюджетных денег, то есть, денег не взятых у кого-то из кармана, у кого-то из коллег. Знаете, как это, равенство всех в нищете, мы исповедуем, к сожалению, этот лозунг, да? Так вот, не переделив, и урвав у кого-то, а просто из этих организаций, мощным бизнесом занимающихся организаций. Люди выделили эти деньги на то, чтобы обустроить жизнь МХАТа. И сделано немало. Пожалуй, если сложить все, что сделано было, то, наверное, такого не было сделано за предыдущее десятилетие. Ну вот и все. Что мне может помешать этим заниматься? Я знаю, что надо, я делаю это, и буду делать дальше.

 — Если говорить о традициях творческих Московского Художественного театра, понятно, что традиция не может быть мертвой, да? такой музейной, нафталинной. Время меняется. Вот сегодня можно ли сформулировать каким-то образом, что остается от того МХАТа, который был создан еще его основателем, в сегодняшнем времени?

 — Я думаю, что практика наиболее талантливых представителей нашего актерского цеха, нашего режиссерского корпуса, это и есть живой остаток от того, что вы называете традициями. Когда я вижу замечательный спектакль Петра Наумовича Фоменко, я вижу, что это традиции Московского Художественного театра. Когда я вижу, как очень хорошо играет кто-то из моих партнеров, Андрей ли Мягков в «Дяде Ване», или Андрей Ильин, или Ольга Яковлева или совсем молоденький Никита Зверев, это и есть традиции Художественного театра, воспроизведение живой жизни человеческого духа, живым актером. Вот это и есть самое главное, военная тайна наша, способность тратить себя, совершая душевные харакири. Немного людей моего цеха способны на такое. Но я такое встречал и в других театрах, скажем, я радуюсь отличной работе Олега Янковского, или Саши Захаровой.

 — В «Шуте Балакиреве»?

 — Да, в «Шуте Балакиреве». Да, да. Я радуюсь уверенному умению и горькому такому знанию и таланту Марка Захарова. Нет, понимаете ли, ведь, если мы говорим о Художественном театре, то давайте тогда вспомним, что из этого театра веточкой вышел Евгений Багратионович Вахтангов, Всеволод Эмильевич Мейерхольд, Алексей Денисович Дикий.

 — Чехов.

 — Ну, Чехов это актер, это вот, насчет Чехова тут много путаницы, Михаила Александровича, много путаницы. Говорят о системе Чехова. Никакой системы Чехова не существует, это, так сказать, такой плутовской, жанр, будем так говорить. Это мы что-то понимаем в этом! Нас ограниченное количество!

 — Шаманство такое.

 — Ну, да, такие, мы — посвященные. Нет. Он был гением. И как всякий гений был, во-первых, непредсказуем, а во-вторых, никакой системы из себя он не представлял, потому что он противопоставлен системе — он гений! Станиславский систему-то писал — не для гениев! И даже не для очень талантливых людей, а для людей среднего дарования. Вот, поэтому, если говорить о том, что есть, ну, я думаю, что высокие критерии литературы есть, желание, чтобы этот театр был театром не только Чехова, но и театром Булгакова, театром Вампилова.

 — И театром новой драматургии какой-то.

 — Несомненно. Не какой-то, а вот сегодня в портфеле Художественного театра есть две очень талантливых пьесы современных. И я горд тем, что они в портфеле Художественного театра, и тем, что их прислали мне. Не мне, ну а просто.

 — Олег Павлович, к сожалению, время заканчивается, я бы хотела в конце нашего разговора еще вспомнить замечательную актрису, с которой вы начинали, а потом по каким-то причинам расстались, которой сейчас очень тяжело, это Наталья Георгиевна Гундарева. Очень многие слушатели спрашивают у вас, по каким причинам не случилось у вас совместной работы, вот в «Кабале святош»?

 — Я приглашал Наташу в эту работу по любви. Она ушла из этой работы после первого прогона. Самостоятельно, не позвонив ни мне, ни режиссеру, Адольфу Шапиро, а позвонив человеку, с которым она, по сути дела и знакома-то не была — директору тогдашнему, Вячеславу Юрьевичу Ефимову. Я думаю, что объективными причинами для этого было многократное откладывание сроков премьеры во МХАТе «Кабалы святош», а сроки параллельной работы Наташи Гундаревой в антрепризе, в спектакле, который ставила Таня Догилева, подпирали и стали уже вровень. И, Наташа, видимо, будучи человеком совестливым, обязательным, решила, что бы не страдали оба, надо сделать выбор. Она этот выбор сделала. Но это случилось задолго до того, как она после этого сыграла премьеру в антрепризе Догилевой, только совсем после, после этого, много недель после этого, с ней случилась беда. Дай бог ей здоровья. И мое отношение к этой актрисе, как, может, не покажется странным слушателям, озабоченной этой проблемой, не изменилось.

 — Спасибо вам большое. Удачи вам желаю. Мало информации сегодня вы предоставили для нашей службы новостей, но, мне кажется, человеческих сегодня проблем было затронуто немало в нашем разговоре.

 — Можно еще два слова в конце? Я могу сказать о том, что ближайшая премьера, а именно пьеса Мухиной «Ю» в постановке Каменьковича, и пьеса Ануя «Антигона» в постановке Тимура Чхеидзе с участием Отара Мегвинетухуцеси, и некоторых других актеров Художественного театра и театра на Чаплыгина, и, наконец, большой ввод, ефремовскую «Чайку», будут таким самым конкретным и самым правильным ответом на все вопросы, которые задаются по поводу традиций и нынешнего дня Московского Художественного театра.

 — Спасибо.

 — Спасибо.